Я прочитал самую жесткую из серии книг Макса Фрая "Лабиринты Ехо".
Мне даже не по себе было.
"Книги Огненных Страниц"
страница сгорела
И разумеется, я не умер. Не так это просто, оказывается. Почти
благословенная тьма, сомкнувшаяся было над моей макушкой, поспешно
отступила. Даже память не желала меня покидать, и это было хуже всего. Эта
взбесившаяся стерва с наслаждением подсовывала мне эпизод за эпизодом
дивного, сказочного прошлого, которое закончилось - я был уверен, вернее, я
знал - навсегда. Чаще всего перед моим внутренним взором мелькало хищное
веселое лицо сэра Джуффина Халли - теперь, когда он стал горсткой пепла, все
его дикие выходки последних дней казались мне незначительными и даже
безобидными. Какая разница, что он говорил, что делал, что собирался
сделать... Он был для меня куда больше, чем другом, или учителем - что
значат все эти пустые слова?! Джуффин был человеком, который построил мою
Белую Стену, самолично прорубил в ней Зеленую Дверь
, да еще и позволил мне крепко ухватиться за его
сильную руку - чтобы мое заячье сердечко не остановилось от страха, когда я
делал свой первый осознанный шаг в неизвестность... Гораздо больше, чем один
человек может сделать для другого, уж поверьте мне на слово! А теперь
Джуффин сгорел вместе с Темной Стороной, как картонная марионетка, да и
Зеленая Дверь навсегда захлопнулась за моей спиной. Я мог быть уверен: по
эту сторону чудес не будет. Никаких.
отрывокКое-как оборвав мучительный хор воспоминаний, я огляделся и обнаружил,
что сижу на грязной булыжной мостовой. Кажется, я вернулся в тот самый
город, в котором когда-то родился. Впрочем, я не был уверен, что моя догадка
верна. Во-первых, никак не мог сфокусировать зрение на деталях пейзажа, а
во-вторых, мне было абсолютно все равно. Какая разница, где окажется твое
тело после того, как ты умер? Конечно, что касается дыхания, пульса и прочих
медицинских показателей, с этим у меня все было в полном порядке. Я
действительно оказался очень живучей тварью. Мое биологическое существование
продолжалось, и смириться с этим фактом оказалось куда труднее, чем я
предполагал. Мне очень хотелось завыть, как воют одинокие оборотни,
доведенные до ручки сценаристами и режиссерами третьесортных ужастиков -
громко, во всю силу своего голоса, долго и с наслаждением издавать
отвратительные душераздирающие звуки, пугая все живое в радиусе нескольких
километров. Я был почти уверен, что вой мог бы унести с собой мою боль, но я
почему-то не позволил себе это маленькое невинное удовольствие. Кажется, я
просто знал, что когда боль исчезнет, от меня вовсе ничего не останется, а
какой-то дремучий инстинкт требовал, чтобы оставалось хоть что-то...
"Тихо, - приказал я сам себе, - заткнись! И без тебя тошно... -
Внутренний монолог приносил некоторое облегчение, и я судорожно ухватился за
это немудреное средство местной анестезии. - Теперь ты понимаешь, почему
самураи делали себе харакири? Не демонстративный героизм средневековых
психов, а жест милосердия: иногда жить становится так больно, что меч,
раздирающий внутренности, приносит только облегчение... Но у тебя-то нет ни
меча, ни мужества, дружок - так уж ты устроен!" - Я шептал и шептал себе под
нос какую-то чушь про самураев и боль, про мужество и отчаяние, и не понимал
собственных слов, но это не имело никакого значения. Больше всего на свете я
боялся замолчать, потому что, когда иссякнет поток слов, окажется, что надо
как-то жить дальше, а к этому я не был готов. Чего я действительно не
понимал - с какой стати я так остервенело боролся за свою жизнь, почему
решил сохранить ее любой ценой? Ну вот, уцелел я, уплатив эту самую "любую
цену" - и что теперь?
Вечность спустя я осознал, что стало совсем темно и очень холодно. Это
было скорее хорошо, чем нет. Правда, кисти моих рук утратили подвижность,
ресницы отяжелели от смерзшихся слез, и даже кровь уже не бежала, а лениво
ползла по жилам. Но холод принес неописуемое облегчение: сначала он остудил
разгоряченный лоб, потом сковал тело, а потом подобрался к самому сердцу, и
я с благодарностью ощутил, что моя боль отступает, а на смену ей приходит
печаль.
- Моя печаль проживет дольше, чем я... - негромко сказал я вслух и
вдруг понял, что это не красивая фраза, а констатация факта. Печаль была не
чувством, а отдельным, почти независимым от меня существом, и когда я
все-таки поднимусь на ноги и уйду куда глаза глядят, она останется на этом
месте - невидимая, но осязаемая и почти бессмертная, как все призраки, и
редкие одинокие прохожие будут вздрагивать от беспричинной, но пронзительной
тоски, случайно наступив на один из гладких серых камней мостовой...
А потом подул ветер. Он проник в мою сгустившуюся кровь и зашумел в
голове - так причудливо, бессвязно, неразборчиво бормочет поднесенная к уху
морская раковина. И вдруг его смутный шепот превратился в низкий, глухой, но
вполне человеческий голос, и я даже смог разобрать слова.
- О чем ветер поет
в пустом сердце моем?
О том поет, что огонь
Сжег все в сердце моем...
По моим щекам текли слезы, они обжигали кожу, а потом застывали,
замерзая на ледяном ветру, и я знал, что вместе с соленой влагой из меня
утекает жизнь. Тихая песенка, которую принес ветер, стала моим "самурайским
мечом" - единственным и неповторимым оружием, которое мне действительно
подходило, поскольку оно не требовало ни мужества, ни твердости. Не нужно
было делать последний и решающий героический жест - достаточно слушать и
плакать, и ждать, просто ждать...
- О чем ветер поет
в пустом сердце моем?
О том, что вечный лед
Сковал сердце мое...
- И это правда, - горячечным шепотом говорил я ветру. - Все правда, все
правда, дружище! Так оно и есть...(с)